Данная рубрика — это не лента всех-всех-всех рецензий, опубликованных на Фантлабе. Мы отбираем только лучшие из рецензий для публикации здесь. Если вы хотите писать в данную рубрику, обратитесь к модераторам.
Помните, что Ваш критический текст должен соответствовать минимальным требованиям данной рубрики:
рецензия должна быть на профильное (фантастическое) произведение,
объём не менее 2000 символов без пробелов,
в тексте должен быть анализ, а не только пересказ сюжета и личное мнение нравится/не нравится (это должна быть рецензия, а не отзыв),
рецензия должна быть грамотно написана хорошим русским языком,
при оформлении рецензии обязательно должна быть обложка издания и ссылка на нашу базу (можно по клику на обложке)
Классическая рецензия включает следующие важные пункты:
1) Краткие библиографические сведения о книге;
2) Смысл названия книги;
3) Краткая информация о содержании и о сюжете;
4) Критическая оценка произведения по филологическим параметрам, таким как: особенности сюжета и композиции; индивидуальный язык и стиль писателя, др.;
5) Основной посыл рецензии (оценка книги по внефилологическим, общественно значимым параметрам, к примеру — актуальность, достоверность, историчность и т. д.; увязывание частных проблем с общекультурными);
6) Определение места рецензируемого произведения в общем литературном ряду (в ближайшей жанровой подгруппе, и т. д.).
Три кита, на которых стоит рецензия: о чем, как, для кого. Она информирует, она оценивает, она вводит отдельный текст в контекст общества в целом.
Модераторы рубрики оставляют за собой право отказать в появлении в рубрике той или иной рецензии с объяснением причин отказа.
Третий роман Дмитрия Захарова – фантастическая антиутопия с мифологическими мотивами о реальности, в которой небо не похоже на гибсоновский «телевизор, включенный на мертвый канал»; здесь «вместо неба по-прежнему была грязная половая тряпка», иначе говоря, реальность эта – самая что ни на есть наша. В «Средней Эдде» есть граффити, убивающие тех, кто на них изображен; есть часы, ведущие отсчет до конца света; есть люди, которые могут иметь или не иметь некое отношение к скандинавским богам. Однако главное, что здесь кажется фантастическим, – мир власти, мир Москвы, мир закулисных высоких энергий, творящих совершенно невероятные вещи с пространством-временем, прошлым-настоящим, реальностью политической и даже физической. Беда в том, что этот уровень «Средней Эдды», представляющийся со стороны описанием какого-то абсолютно потустороннего, инопланетного измерения, какого-то абсурдного и страшного Мидгарда, – это уровень, в котором нет ни капли фантастики. Порукой чему – все те события, которые сначала были описаны в романе, а потом произошли на деле, отчего книга успела стать культовой. Стиль «Средней Эдды» таков, что ее можно с одинаковым успехом и разгадывать, и переживать; оба этих способа чтения требуют погрузиться в бездну Рагнарёка, когда с каждой страницей нарастают давление и неопределенность, а мир за окном сливается с миром за строчками – потому что это он и есть.
Как будет выглядеть высокотехнологичный мир будущего, где интернет и телепортация давно уже общее место, где людей лечат нанороботы, где телекинез, телепатия и полёты к звездам общедоступны – мы знаем по многочисленным фантастическим произведениям. Федяров рисует мир будущего, где все эти чудеса будущего – давно и навсегда пройденный этап развития человечества, и заглянуть за край Сингулярности позволяет его повесть «Сфумато».
Продолжаем разговор: вот вам еще парочка номинантов на "Новые горизонты".
Владимир Калашников. Лига выдающихся декадентов. – М.: Снежный Ком М, 2019. (Номинировал Валерий Иванченко):
На уровне аннотации книжка Владимира Калашникова вызывает восторг саркастический. Василий Розанов, Андрей Белый, Павел Флоренский и многие с ними встают в начале прошлого века на пути инфернального зла. Не только семье Гумилёвых в глаза чудовищ смотреть.
На деле всё не так просто. «Лига выдающихся декадентов» — не совсем беллетристика. Ни наглядности комикса, ни лёгкости слога здесь нет. Текст исполнен любви к персонажам, эпохе и языку, но правила беллетристики презирает.
Образованный товарищ, которому я дал эту книгу, сказал, что похоже на романы Белого, но в действительности всё было не так, ведь он все мемуары прочёл. Ещё он сказал, что похоже на «Цветочный крест», только хорошо написанный. На Шмаракова тоже похоже, сказал он.
Четырёхчастный исторический фарс Калашникова, наверное, не удивит сюжетом, да и по свойствам своим не сможет завладеть обширной читательской аудиторией, но по части авторского перфекционизма он решительно выламывается из ряда всего ныне сочиняемого.
Формально это детектив, причем детектив космический: в далеком поселении, отделенном от условной метрополии человечества множеством врат-червоточин, произошло загадочное убийство, и из «центра» вызывают следователей: женщину – офицера, «федерального дракона», и мужчину – антрополога, способного заглянуть за лицевую сторону конкретной культуры. Таким образом, «Восьмой ангел» – детектив антропологический: прежде чем понять, кто стал убийцей, нужно понять, как функционирует общество, которое стало для этого убийства декорацией. Такие тексты в фантастике достаточно редки – всерьез с воображаемыми культурами будущего работал, пожалуй, только Джек Вэнс, но его миры всегда отличались экстравагантностью. В то время как мир «Восьмого ангела», скрывающий несколько странных и страшных тайн, существует по тем же законам, что и любое современное сообщество; просто мы забыли о том, что любая наша повседневная условность уходит корнями в прошлое, иногда далекое. Если «Восьмой ангел» в каком-то смысле и возвращение к старой доброй фантастике, то на новом витке, учитывающем то, что мы узнали о себе как о виде за последние полвека. Конструирование мира вообще штука непростая, а уж когда он сконструирован так, что детективной и значимой становится не только история, но и История, это ровно те новые горизонты, которых так не хватает нашей фантастике.
Новый роман Романа Шмаракова сочетает в себе достоинства предыдущих: парадоксальную структуру «Овидия в изгнании», викторианское мировидение «Каллиопы, дерева, Кориска», лабиринты античных историй «Книги скворцов». На первом уровне это типично английский детектив: деревня с очень древней и очень местной историей, группа чрезвычайно разных людей, сведенных воедино семейными и прочими обстоятельствами, таинственное колониальное наследство, запутанная игра преступного и иного разума, а также, разумеется, серия убийств, включая убийство попугая, который слишком много знал. На втором уровне это (весьма условная) фантастика: ночью, когда все расходятся спать, оживает висящая в гостиной картина, на которой беседуют пастушка и глядящий на нее из кустов волк; этот последний рассказывает бесконечные истории, забавные и поучительные, случившиеся с художником г-ном Клотаром и его друзьями г-ном де Корвилем, г-ном де Бривуа и г-жой де Гайарден за пару веков до того. Где-то внутри этих историй скрыт третий уровень, позволяющий читателю самому побыть детективом, но не обычным, а метафизическим: этот уровень не просто объединяет первые два, но трансформирует всё повествование – и читателя, если повезет, тоже.
Валерий Иванченко:
Вольное высказывание о двух самых заметных книгах нынешнего конкурса осложняется тем, что о них уже писал по-своему исчерпывающие рецензии выбывший нынче из жюри критик Рондарев (их можно посмотреть на сайте Нацбеста: Харитонов был номинирован в позапрошлом году, Шмараков в нынешнем). Однако ж и мы найдём что сказать.
«Автопортрет с устрицей в кармане» – это вялый детектив, переполненный великим множеством посторонних историй, излагаемых как живыми, так и анимированными персонажами. Если эти истории выбросить, получится такая пьеса из британской будто бы жизни, какие в своё время любило ставить в нескольких сериях советское телевидение. Так и видишь какого-нибудь Козакова или там Гафта, с удовольствием изображающего натурального англичанина и со вкусом произносящего придуманные Романом Шмараковым остроумные монологи. Однако детектив здесь сам по себе полная ерунда, а в побочных историях, вроде бы, смысл «романа» и состоит.
Насколько можно понять, роман задуман как над-текст (лабиринт расходящихся текстов), призванный иллюстрировать ту мысль, что всё окружающее есть набор выдумок, фантазий, результат коллективного творчества. «Сплетни», – говорит один персонаж. «Критика источников», – возражает другой. Вот именно: их реальность сплетена из фейков, но критиковать её глупо, недаром главный рационалист и оказывается в итоге убийцей, повернувшемся на совершеннейшей чепухе. Мир построен на болтовне – или на творчестве, это вопрос формулировки и отношения.
Читать роман нескучно (пока автор не залазит в слишком дремучие дебри). Но смысл такого чтения довольно эзотеричен. Мы, просвещённые эксперты, понимаем, что речь идёт о фантастике в целом. Истории, рассказываемые персонажами романа, точнее стратегии их, ясно видны в большинстве текстов, представленных ныне на конкурсе: и у Белоиван, и у Ляха, и у Боровикова, и у Харитонова, и у Щепетнёва – все их истории, вернее, истории, подобные им, препарируются и пародируются Шмараковым, и все они – автопортреты авторов, прячущих в карманах стыдную устрицу. Будь мы беспристрастны, то присудили бы этому «Автопортрету» первое место, поскольку концептуально он всех победил. Но роман, закрывающий тему, – это путь тупиковый, новых горизонтов не открывающий. Лучше уж Харитонов, чей Буратина может продолжаться до бесконечности.
Изящная безделушка в хорошем, даже высоком смысле слова. Имитация стилей, Англия XIX века, Франция XVIII века, тонкий юмор, который бы сделал честь Бернарду Шоу. Автор – доктор филологических наук, а читатель у него должен быть как минимум кандидатом, иначе добрая половина всех изящных филологических фокусов, заложенных в текст, останется незамеченным. Автор мастерски владеет стилем, и не одним, а самыми разнообразными стилями разных эпох и народов. Тонкий клубок стилизаций, пародий, имитаций, парафраз – жаль, отсутствие специального образования не позволяет отследить, что же именно тут стилизуется. Впрочем, «цитируются» не только стили, но и сюжеты – исторических анекдотов, биографий художников, риторические фигуры – думается, никто из ныне живущих русскоязычных авторов не способен к искусству столь многоуровневой стилизации. В отличие от авторов некоторых других текстов, номинированных на «Новые горизонты», Роман Шмараков не снабдил свой роман комментариями и списком источников. В литературном отношении конечно это бы текст не улучшило, но было бы и логично, и познавательно. Погружаясь в это виртуозное плетение словес, нет-нет и задаешь себе вопрос: «зачем это вообще написано?». Разумеется, нет такого гениального романа, который бы сам собой, беспроблемно, мог «ответить» на этот вопрос, однако есть романы, в связи с которыми этот вопрос не всплывает. Если по тексту вообще можно судить об авторе, то автор «Портрета» предстает филологом, не интересующимся ничем, кроме своих ученых занятий. В романе звенят отзвуки былых литератур и старинных литературных приемов, герои спорят об интерпретации латинской надписи, бесконечное число рассказов оказывается вставлены в другие рассказы, вялый детективный сюжет распыляется между бесчисленными историями рассказываемыми персонажами, причем значительная часть этих историй сама «филологическая», посвящена созданию или интерпретации текстов, но все заведомо несерьезно, все, что мы имеем– болтовню персонажей. Не думается, что читатели, способные оценить прелесть всей этой литературной игры, будут многочисленны. Иногда ценишь и некие иные ценностные интенции, кроме игры в бисер. Каждый абзац этого текста открыто говорит: «Я лишь форма без содержания, но зато какая форма!»
И члену жюри придется решать, кому же отдать первенство – непревзойденному мастеру слова, или литераторам с более скромным дарованием, интересующимся чем-то, кроме слов.
Литература ничего никому не должна, но это относится ко всем ее аспектам, а не только к «служению обществу».
Известен анекдот, согласно которому, филолог Якобсон, отказывая Набокову – большому писателю – в праве преподавать в университете, сказал: «Мы же не назначаем слона профессором зоологии!» Точно также не всегда уместно держать профессора зоологии в цирке вместо слона, даже если выдающийся зоолог к тому же наделен талантом художника-анималиста. Стилизованный рисунок слона не всегда заменяет живого зверя.
Андрей Василевский:
Мне давно нравится этот роман. Хотел его целиком печатать в «Новом мире», не сложилось. И с отдельным книжным изданием у автора не сложилось. Поэтому до сих пор рукопись. Конечно, это игра с жанром (в первую очередь с «классическим английским детективом»). Игра, во-первых, «высокая», а во-вторых, печальная. Весьма интересны там Пастушка и Волк с картины. Они, конечно, не ведут никаких расследований, но раз нам задана общая квази-детективная рамка, то невольно думаешь, что они очень опосредованно отражают другие знаменитые литературные пары – Ватсон и Холмс, Гастингс и Пуаро. Пастушка – это тот, кто «не понимает», кому надо всё надо объяснять; Волк – тот, кто знает, понимает и объясняет. Рассказываемые Волком истории играют среди прочего роль торможения, чтобы оттянуть «момент истины»:
«– Почему ты не рассказал мне? – спросила пастушка.
– Я надеялся, ты никогда не узнаешь об этом, – сказал волк. – Будь это в моих силах, так бы и вышло. Но я нарисованный волк, в моих силах не так много.
– Как это вышло? – спросила пастушка.
– Я расскажу тебе, – сказал волк. (…)
– Вот, значит, чем все это кончится, – сказала пастушка.
– Мне очень жаль, – сказал волк. – Ты не представляешь, как мне жаль».
Галина Юзефович:
Текст пронзительно прекрасный и завораживающий на микроуровне и практически не читаемый в объеме романа. «Автопортрет с устрицей в кармане» – это две сложным образом переплетенные между собой сюжетные линии. Молодую художницу по имени Эмили находят убитой накануне приема, посвященного открытию выставки ее картин. В дом съезжаются разнообразные гости, пытающиеся (впрочем, без особого энтузиазма) раскрыть убийство, и то помогающие, то скорее мешающие следствию. Параллельно с этим на одной из картин Эмили, изображающей волка и пастушку, завязывается диалог – или, вернее, монолог: многомудрый волк рассказывает наивной пастушке диковинную историю, стилизованную под галантную французскую прозу XVIII века. Ни одна из линий, по сути дела, ничем не завершается (вернее, одна косвенным образом завершается внутри другой), герои почти неразличимы, а сюжет служит только формальной поддерживающей рамкой для безупречной (на самом деле, утомительно безупречной) ткани текста. Если бы прозу Шмаракова можно было потреблять в сверхмалых дозах – скажем, по абзацу в неделю, он, бесспорно, был бы одним из лучших – если не лучшим – стилистом нашего времени. Однако неготовность (трудно заподозрить автора в неспособности) выстроить сюжет и нежелание внести в текст что-то, помимо безупречного изящества – например, немного мысли или настоящего, незаемного и нестилизованного чувства – делают область читательской применимости «Автопортрета с устрицей в кармане» трагически узкой.
Классический английский детектив – по сути, даже детективная пьеса типа «Мышеловки» – в упаковке итальянского романа эпохи Возрождения: в уютном провинциальном особняке, обжитом странным набором колоритных типов, убиты юная девушка и пожилой болтливый попугай. Не менее болтливыми оказываются подозреваемые, ежеминутно выдающие истории различной степени поучительности и нелепости. Не отстает от них и нарисованный волк, малозаметный персонаж висящей на стене картины, с непонятной почти до финала заботливостью развлекающий фабулесками простодушную первоплановую пастушку.
Шмараков гений высокоинтеллектуальной смеховой культуры, утонченно едкий мастер всесокрушающих и страшно обаятельных шуток по любым поводам. Почему-то принято считать, что сюжет то ли дается ему хуже, то ли просто не слишком его интересует. «Автопортрет» эту версию обнуляет, – тут все в порядке с сюжетом и интригой, – но репутацию непростого автора, увы, способен только укрепить. Виноват в этом не автор, который прекрасен, и не текст, который очарователен, а та простота массового читателя, что хуже воровства. Уморительные шутки про итальянских художников, французских дам, античных богов и немножко про английских простаков, которыми в залповом режиме перебрасываются умники и немножко простаки, слишком толстым слоем обкладывают интригу, чтобы надеяться на легкую усваиваемость. Жаль – но тем радостней за читателя, до которого Шмараков дойдет.
Прекрасный роман. Я хочу по этому поводу употребить одно сравнение, которое я уже употреблял недавно. Но – хорошее – повтори, и ещё повтори. Проблема текстов этого автора в некотором совершенстве стиля. Писатель Куприн в 1929 году написал рассказ «Ольга Сур» – про циркача, что, добиваясь руки дочери хозяина, придумывает замечательный цирковой номер. Номер действительно замечательный – с полётами и гирями, но: «Да, мы многого ждали от этого номера, но мы просчитались, забыв о публике. На первом представлении публика, хоть и не поняла ничего, но немного аплодировала, а уж на пятом – старый Сур прервал ангажемент согласно условиям контракта. Спустя много времени мы узнали, что и за границей бывало то же самое. Знатоки вопили от восторга. Публика оставалась холодна и скучна.
Так же, как и Пьер год назад, так же теперь Никаноро Нанни исчез бесследно и беззвучно из Киева, и больше о нем не было вестей.
А Ольга Сур вышла замуж за грека Лапиади, который был вовсе не королем железа, и не атлетом, и не борцом, а просто греческим арапом, наводившим марафет» (Куприн А. Ольга Сур // Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. – М.: Правда, 1964. С. 353).
После этой цитаты стоит объясниться: дело в том, что это текст умный, в нём есть некоторая важная для меня работа на уровне фразы, и даже – словосочетания. Там есть шутки, умещающиеся в зазор между словами, ирония, и вообще что-то мне нужное. Ну холодную скучную публику я могу проигнорировать – я не в цирке. Работа эта совершена автором, но и читатель принуждён её совершать, а этого, как мне кажется, в современной фантастике очень не хватает.
В параллельном мире, там, где словосочетание «русская фантастика» не означает сотни наименований беспросветной лабуды в год и жанр не имеет той репутации, которую он упорными трудами заслужил в нашем русскоязычном пространстве, К.А. Терина (псевдоним Катерины Бачило) уже давно стала бы одной из ведущих фантастических сочинительниц. Катерина пишет своим, особенным языком (он варьируется достаточно, чтобы можно было говорить о стиле); ее рассказы и повести всегда странны, они никогда не снисходят до читателя, но, наоборот, предлагают ворваться в чудесный жуткий мир, продуманный до мелочей, и оценить его по достоинству; ее герои – неизменно живые люди, слишком живые и со слишком живой болью, чтобы умещаться в сказке. «Бес названия» – отличный пример «типичной К.А. Териной» (с той поправкой, что К.А. Терина типичной не бывает). Странный мальчик, непонятная записка, безумная встреча: почти абсурдистская завязка постепенно перерастает в очень человеческую историю о потере и преодолении. Я буду рад, если «Бес названия» послужит поводом, чтобы прочесть сборник «Фарбрика» весь, целиком. Мне кажется, пока у нас – в русской фантастике – есть такие тексты, у нас есть и некоторая надежда.
Валерий Иванченко:
Мастерски сделанный и, главное, недлинный рассказ. Душевная городская сказка. Без открытий и прорывов. К «русской фантастике» никакого отношения не имеет, сюжетно и стилистически ничем особенным не выделяется. Любой хороший писатель мог бы похожий рассказ написать. И у любого такого писателя рассказ считался бы проходным.
Городская фентези – очень благодарный жанр, поскольку касается жизни горожан, читателей, нашей жизни. В нем воплощаются наши страхи и желания. Автор «Бес названия» вполне квалифицированно настраивается на эту волну, его тема – психотерапия как магия – совершенно идеальна для того, чтобы текст был актуальным и задевал читателя. Однако произведения небольшое, в сущности рассказ, а не повесть, и в нем пока виден скорее потенциал этой темы. Вполне возможно, что «Бес названия» мог бы быть развернут в очень интересный роман, но пока мы имеем дело лишь с этюдом, можно сказать с авторской заявкой, в нем как-то всего мало, и хотя он хорошо написан и придуман, в нем нет ничего выдающегося, хочется продолжения, хочется большего числа измерений. Есть гениальные рассказы, которые не должны быть длиннее, чем они есть, здесь же мы имеем дело с рассказом, который производит впечатления эмбриона произведения «Большой формы».
Андрей Василевский:
Мне кажется, рассказ «Бес названия» присутствует в общем списке для ассортимента, для жанрового разнообразия. В нем есть некоторая милота, но не более того. В книге «Фарбрика» он, возможно, читается иначе. (Извините, кого обидел.)
Мальчик в ночном метро осторожно, но бесповоротно меняет чужую жизнь, которая могла кончиться – а теперь вот только начинается.
В третий раз читаю этот рассказ и в третий раз радуюсь. Он сделан по всем правилам «Рваной грелки», что сбила нюх очень многим талантливым ровесникам автора – но, к счастью, не автору. Грелочные правила выдрессировали кучу МТА, обучив их с жабьим хладнокровием и механистической точностью замешивать нужных героев в нужный набор эпизодов, и выпекать горы фальшивых игрушек. У К.А.Терины тоже все нужное и на месте – но ум живой, сердце горячее, а игрушки не фальшивые. Редкость и радость.
Прекрасный текст. Я, правда, не понимаю, отчего нельзя было номинировать целый сборник (возможно, я что-то пропустил в правилах). Оттого мой интерес и моё уважение к этому тексту выглядит, как некоторый аванс. Автор талантлив, и как всегда, когда автор талантлив сразу в нескольких областях, неровен (по крайней мере в одной из них). Мне кажется, что эта проза, чем-то напоминает графические работы автора. Как человек рисует, так он и пишет, а тут графическое управляет текстом, или той частью человека, которая занимается текстом.
В недалеком будущем Россия превращается в страну, неясным образом отрезанную от остального мира, так что непонятно, есть ли в принципе жизнь за ее пределами. Однако страна, точнее, то, что от нее осталось, живет как прежде, хотя и в новых, несколько абсурдных условиях — чего стоят, в числе прочего, разумные медведи, которых люди используют в своих целях. По-прежнему работает как пропаганда, так и контрпропаганда, полностью подчиняющие себе ментальное пространство рядовых жителей этой антиутопии. Местами роман заставляет вспомнить Кафку, местами — «Улитку на склоне», и эти аллюзии заложены автором вполне сознательно. Этот мир не имеет выхода вовне — ни географического, ни идеологического; зато, как и во всякой устойчиво страшной ситуации, люди находят выход вовнутрь — в себя, в быт, в работу, в «обычный» мир, продолжающий существовать так, словно и нет Трансформаторных Полей, набегов то ли мутантов, то ли чудовищ, зачитывающих списки предателей медведей, мощного Репродуктора и управляющих всем этим Старост. Удивительное умение приспосабливаться к любой антиутопии, как ни странно, меняет и саму антиутопию, делая классический тоталитаризм «1984» почти невозможным. Впрочем, все это — уже не совсем фантастика, о чем и роман Дмитрия Захарова, отражающий нынешнюю реальность чуть более, чем полностью, и делающий из нее пусть не самые комфортные и конформные, зато весьма полезные выводы.
ОТЗЫВЫ ЖЮРИ
Андрей Василевский:
Очень симпатичная повесть. Симпатичная тем, что лаконичная, и тем, что автор отказывается от объяснений, почему это так (например, медведи среди прочих персонажей), а это вот так. Нам предлагается просто принять условия игры, условия в общем-то понятные.
Валерий Иванченко:
Несмешной политический анекдот про изоляцию и духовные скрепы.
В параллельной России рядом с людьми живёт раса разумных медведей. Люди вымещают на них расистские комплексы и время от времени устраивают на медведей гонения. Зачем медведи нужны этой повести, непонятно, наверное для пущего остранения и чтобы хоть чем-то привлечь внимание, роли в сюжете они практически не играют.
Сюжет такой. Одиннадцать лет назад Россия вступила со всем миром в войну, и теперь от неё остался один портовый город на Дальнем Востоке, окружённый непроходимыми «трансформаторными полями». Есть ли кто живой на оставшейся части планеты, неясно, хотя слухи разные ходят. Живут в городе хорошо, точнее, обычно – еда дрянная, но никто не бедствует. Население охвачено патриотической пропагандой.
Три персонажа. Молодой человек, домашний диссидент, по блату устроенный ночным дежурным вещательного центра. Сначала он пытается бежать через поля, а потом устраивает диверсию: вместо патриотического канала запускает в эфир оппозиционный (существующий, как оказывается, на те же бюджетные деньги).
Журналистка с официального канала, в меру скептичная. Случайно делает карьеру и назначается главным редактором в оппозицию.
Ещё одна девушка — мелкий менеджер из администрации. Совершает политическую ошибку, подвергается репрессиям начальника, в отчаянии пишет письмо наверх, получает прощение и новую работу ещё лучше прежней.
Есть также невнятные боковые сюжеты с диском, на котором записана некая страшная правда, и медвежьим подпольем, но больше в повести ничего не происходит, а заканчивается она открытым финалом.
Написано всё это довольно скучно, стёртым грамотным языком с массой ненужных подробностей, с бесконечными «встал-сел-пошёл-взял-положил-поел-уснул».
В общем понятно, зачем автор писал «Репродуктор» на протяжении семи лет. Он родом из Красноярска, знаком с Силаевым и Лазарчуком, состоял в СПС и работал или работает в «Коммерсанте». Можно также представить себе небольшую аудиторию из диванных оппозиционеров, которым повесть придётся по вкусу. Никаких горизонтов она не открывает, закрывает скорее.
Константин Мильчин:
У братьев Стругацких в романе «Понедельник начинается в субботу» главный герой отправляется на велосипеде времени в воображаемое будущее, где, в частности, наблюдает разнообразные антиутопии. В которых человечество непременно кем-то порабощено. Если бы Саша Привалов путешествовал по воображаемому будущему сейчас, то он бы странствовал по бесконечным попыткам написать новый «День опричника» или «Теллурию». За Сорокина радостно, а читателю печально. На каком-то этапе «Репродуктор», «Колокол» и «Левая рука Бога» превращаются в один роман. Найти десять отличий сложно. Видимо антиутопия, где люди живут, но крайне специфически, а с Россией случилось нечто страшно-странное, в этом году самый востребованный жанр.
Валерия Пустовая:
Прочитала с удовольствием – не имеющим, однако, никакого отношения к достижениям автора как фантаста. В романе «Репродуктор» Дмитрия Захарова меня привлек не фантастический, а психологический план. Здесь удивительно близкие, домашние герои – и заботы их, какой бы пост в медиа-иерархии этой самую малость фантастической России они ни занимали, кажутся близкими, домашними. Своими.
И мир романа ценен для меня прежде всего цепкими деталями – психологическими, бытовыми, портретными. Автор в достаточной степени реалист, чтобы создать убедительный мир будущего.
Впрочем, будущего ли? Дистанция между настроениями современного российского общества и причудами вот этого, где на радио пропагандистские передачи ведет медведь, минимальна. Пожалуй, роман выигрышней смотрится как сатира на настоящее, нежели как проекция в будущее. Сатирическая, а не фантастическая находка – возня с плюшевыми медведями, которые то почитаются как государственный символ, то ритуально сбрасываются в медвежью яму.
Думаю, этого бы хватило – такого фантастического подмаргивания, в границах сатиры, не более. Такого легкого призвука безумия – в насквозь узнаваемом корпоративном мирке.
Грезы об изоляции России, разработка образов медвежьего социума – все это выглядит уже лишним, автор тут немного давит на читателя, да и воспроизводит общие места.
Роман чист и точен с точки зрения языка. Здесь мало поэзии – но чувствуется здоровое напряжение прозы, сдержанная настойчивость слога.
Приятная, серьезная, правдивая – но недостаточно фантастичная вещь.
Артём Рондарев:
Настоящая повесть написана в почтенном жанре антиутопии, притом – антиутопии орвеллианского типа: дело здесь, сколько можно судить (маркеры реальности тут все фрагментированы и разбросаны по тексту так, что по ним цельной картины составить невозможно), происходит в России недалекого будущего, в которой, после некоторой Войны с остальным миром (в результате которой мир то ли наполовину стерт с лица земли, то ли нет) победили реакционные силы, она управляется неким Старостатом, то есть, советом, который возглавляет Староста, и проводит политику, связанную по большей части с показухой, ложью и поиском внешних и внутренних врагов.
Повесть в меру злободневна, в ней имеется прямое упоминание Крыма, которого в мире, описанном здесь, больше нет (что бы это ни значило), и завуалированное – Украины: «Рукой он показывал в сторону корабля под странным флагом неизвестного Герману государства: флаг был наполовину синий, наполовину белый или желтый, теперь уже не определить». В полном согласии с орвеллианской эстетикой мир победившего патриотизма – место безрадостное: машины еле ездят, ощущается настоятельная нехватка всех ресурсов, в домах героев царит разруха, с технологиями тоже все кое-как, люди щелкают какие-то тумблеры и пользуются хрипящими радиоприемниками. Среди обладающих идеологической и политической властью социальных групп здесь упоминаются какие-то родноверы, казаки, ветераны, общественные организации, также имеется проспект Матерей, — словом, налицо весь набор «победившей национальной духовности», такой же неизбежный, как и выражения лиц матрешек, форма балалайки и прочий облик анекдотических маркеров российской самобытности.
Есть тут, правда, сюжет, которого я не понял, возможно, в силу своего незнакомства с более подробным контекстом создания данной вещи: в мире наряду с людьми обитают какие-то говорящие зверюшки и, в первую очередь, медведи, которые здесь низведены на роль колониального пролетариата, работают на стройках и в порту (за вычетом ренегатов, которые подвизаются в СМИ и копят ресентимент) и вдобавок постоянно подвергаются патриотическим наскокам со стороны людей. Толку от этих медведей для наличного сюжета ноль, откуда они взялись (как в тексте, так и вне его) – я не понял, так что записал их в разряд необъясненных курьезов.
Повесть так или иначе вращается вокруг людей, связанных со средствами массовой информации, среди которых один мужчина и две женщины; мужчина – слабохарактерный рохля, женщины – невротизированные окружающим цинизмом дамы, словом, готовый набор для советского фильма про интеллигенцию; одна из женщин описывает свой идеал мужчины как человека с ямочкой на подбородке, так что я бы по части гендерной психологии автору не очень верил. Все они по работе транслируют, как нетрудно догадаться, точку зрения официоза, то есть, наглую ложь бочками, и почти все так или иначе ненавидят себя за это. Пружину сюжета (очень слабую, если честно) составляет упоминание о наличии какого-то оппозиционного подпольного радио, которое вещает Правду и которое надо слушать, укрывшись от посторонних глаз; естественно, спустя пару сюжетных ходов выясняется, что радио это слушают все в стране, а еще чуть спустя – и то, что радио это финансируется властями, а циничные подонки, работающие на нем, глумливо называют себя «либеральной гидрой».
Собственно, здесь можно было бы рецензию и закончить, так как диспозиция всем, кто интересуется нашей идеологической жизнью, и так ясна, но я все же добавлю несколько соображений.
Если бы на эту повесть нужно было наложить какую-либо идеологическую резолюцию (а в последние три года с нашей фантастикой произошло такое, что без подобной резолюции мало какая наша фантастическая книга имеет смысл), то я бы поставил резолюцию «Идеологически выдержанная».
Смысл тут в том, что у нас есть, разумеется, целый спектр фантастических произведений, так или иначе представляющих «патриотическую» линию: от мутного вала романов про попаданцев, которые вместе с Иисусом и Лаврентием Палычем Берией дают поджопник мировому капиталу и либерастии, до какой-то более-менее авторской продукции, которую я тут перечислять не буду – все, кому интересно, ее и так знают. Но это инструмент очень грубый: романы про попаданцев являются постоянным предметом зубоскальства в сети, они не работают в случае с человеком, имеющим хотя бы какой-то доступ к информации. Для последних нашей идеологией придумано нечто более изощренное: а именно тот сорт политического релятивизма, за который в Британии регулярно пытаются прикрыть RT и который недавно в полном объеме обнаружил себя при истории с допинговым скандалом. Эта та форма рассуждения, в рамках которой утверждается, что допинг используют все, а ловят только тех, кого надо вашингтонскому обкому; что мир, в целом – порядочная клоака, и в нем уважающее себя государство должно вести себя соответственно (блогеры именно на этом месте обычно пишут слово realpolitik); что идеалов нет, все замазаны, и правда – она только у того, кто ловчее и кто крепче держится за свою ложь.
Так вот, повесть, о которой тут идет речь, негативно воспроизводит подобную форму суждения.
В ней сказано о том, что мир дрянь, катится в ад, сопротивление в нем возможно только в виде мимесиса под реальность, желательно при этом – на деньги власти. Опереточность власти, выведенная здесь, ее почти анекдотическая русопятость, — работает ровно на это представление: смотрите, как бы говорится тут, даже такая водевильная власть способна держать вас в узде, потому что это не она – это вы сами держите себя в узде. Народ оболванили журналисты, верно, — но сами журналисты такие же болваны, как народ, они могут только пить и бояться. Сопротивление невозможно, ибо вы сопротивляетесь себе, своему низкому, гадкому, конформному нутру. Смиритесь, вы сами этого хотели.
И это именно то, что транслирует сейчас в массы власть – посредством опереточных телеведущих, опереточных писателей, опереточных сенаторов, опереточной оппозиции, которая исправно играет надетую на нее роль либерастов и регулярно оказывается финансируемой властными структурами.
И вот именно этот тотальный нигилизм, превращенный в статус кво, находит свое отражение в данной повести.
Я не знаю, какими мотивами руководствовался ее автор. Может быть, он искренний пессимист и не верит в возможность каких бы то ни было положительных социальных сдвигов. Возможно, он хотел, «как Оруэлл», показать, что наш социум обречен. Но тут есть разница: роман Оруэлла – это история о том, как носитель гуманистической морали столкнулся с Левиафаном и проиграл, в общем, в довольно тяжелой борьбе. Наличие в нем Уинстона Смита – это, собственно, основной оптимистический его посыл: там, где есть место Смиту, есть место и другим, как бы ни была незавидна их судьба; Смит в этом смысле представляет собой траву, которая всегда растет через бетон, он – часть онтологии мира, и только поэтому герой, а не оттого, что он попытался как-то нагадить Большому Брату.
В настоящей повести единственный человек, который отваживается на какой-то бунт, – настолько раздавленная, настолько нелепая, настолько мотивированная своими предыдущими обидами фигура, что записать ее в носители гуманистического идеала нет никаких возможностей: то, что вместо бунта этот человек устроит какой-то балаган с бухлом и истерикой – очевидно с самого начала. У Оруэлла был конфликт мировоззрений: здесь лишь конфликт неврозов. Невротична власть, которой для поддержания порядка необходимо прибегать к нелепейшим символам и ритуалам, и невротичен противостоящий ей персонаж. Дуб дерево, роза – цветок, либерасты продажны, реакция непобедима. Всех жаль, всем спасибо.
Люди на зарплате аплодируют стоя – вне зависимости от того, на чьей стороне автор.
Галина Юзефович:
Роман Дмитрия Захарова отличается тем же свойством, что и многие другие романы в жанре антиутопии: автору так нравится обустраивать свой мир, а после транслировать через него свой месседж, что на действие как-то не остается ресурса. Так, в «Репродукторе» есть очень хорошо придуманный мир – постапокалиптический город, похожий одновременно и на советскую реальность, и на ту конечную точку, в которую могут нас всех привести нынешние тенденции в эээ… государственном строительстве. В городе рядом с людьми живут разумные медведи (объект вечной травли и расистского пренебрежения), оппозиционные СМИ живут на государственные деньги, а за окружающими город смертоносными Трансформаторными полями лежит дивный и странный, неведомый мир – ну, или не лежит, поскольку наверняка этого никто не знает.
Читатель ждет уж рифмы «розы» — побега через поля, открытия мира за их пределами, революции (или, напротив, холокоста) медведей, ну хоть чего-нибудь. Но ничего – буквально ничего – не случается. Герои совершают некоторое количество стохастических перетаптываний с минимальной динамикой, зачем в романе медведи так и остается неясно, а открытый финал становится каким-то по-настоящему обидным разочарованием. Ну хоть что-то же должно было произойти – а то не по-товарищески как-то.
облако тэгов
